80 лет Ерцевской средней школе!

Виктор Благодарный

Выпускник Ерцевской средней школы 1959 года

Часть вторая

Дом наш двухэтажный деревянный, на четыре семьи, стоял прямо в парке на углу улиц Поселковой и Динамо, в ста шагах от школы. Зимы тогда, в пятидесятые, были длинные (с октября по апрель), снежные (сугробы до окон) и холодные (минус десять – это тепло). Кроме дров в мои ежедневные обязанности входила доставка с водокачки шести вёдер воды (в постирочные дни ещё столько). Было и так, что воду привозил в деревянной бочке водовоз. Вода и там, и там отпускалась по купленным заранее талонам (также моя функция). Эти подробности я привожу не для того, чтобы в сумеречном свете живописать свой Ерцевской быт пятидесятых, а чтобы сказать, что главное моё качество, которое вошло в меня за эти десять ерцевских детских лет навсегда, это – обязательность. Эти воспоминания могут быть близки и понятны и другим «Одноклассникам» из Ерцевского сообщества.

Напротив нашего дома, по диагонали через перекрёсток, стоял двухэтажный деревянный дом, в котором жил директор школы Воробьёв Акиндин Владимирович. У него были две дочери, обе учительницы. Младшая из них Рената Акиндиновна, преподавала у нас литературу, ставила мне тройки (а когда и двойки) за сочинения и приговаривала: «Благодарный опять неблагодарный – наделал ошибок, но будет писателем, фразы крутит, что сразу и не вчитаешься». Писателем я не стал, но вспоминаю её с любовью и нежностью. Стройная, пылкая, всё женское при ней, давала нам литературу взахлёб и с подробностями. Например, от неё я узнал, почему так ядовито Л. Толстой отзывался о И. Тургеневе, сравнивая его творчество с красивым фонтаном, работающим на привозной заграничной воде: «Всё время ждёшь, что она вот-вот кончится». А, оказывается, у них были семейные разборки – вроде бы, Ваня Тургенев соблазнил сестру Лёвы и не изволил жениться. И она же Рената Акиндиновна совсем не по программе рассказывала нам, как совсем ещё юный футурист Володя Маяковский бегал среди бела дня абсолютно голый с большим бантом на шее по Невскому, а толпа вслед ему кричала: «Держи длинного!». И, запрещённого в те годы Есенина по памяти читала, и о неведомом Булгакове я от неё узнал. И всё это в занесённом сугробами, всеми забытом Ерцево. И уже по субботам я смотрел из окна, как она на санках в корыте тащила на речку гору выстиранного белья, чтобы на морозе в проруби его прополоскать. А потом она влюбилась в молодого лейтенанта, и наши, уже созревшие, но не имевшие этого опыта, одноклассницы на уроке завистливо перешёптывались: «Смотри, опять с засосами пришла». И только тогда я замечал, что на шее у неё повязана галстуком нежная, полупрозрачная креп-жоржетовая косынка. Но она, однако, вышла замуж за своего лейтенанта, и, рассказывали, родила, и должно быть, так же, как и Наташа Ростова, радовалась жёлтому пятну на пелёнке после зелёного. Но это было уже без меня.

Папа её Акиндин Владимирович (тогда директор школы) вёл у нас химию, но давал предмет (в отличие от дочки) по старой закваске: не взахлёб, а размеренно, просто и «навсегда». Вот, как он почти в стихотворной форме сообщил мне, что если сливается вместе щёлочь и кислота, то получается соль и вода, так я больше как полвека это и помню.

Потом на смену «размеренному» и интеллигентному Акиндину Владимировичу из области прислали другого директора Гулого Сергея Федоровича. Его, насколько помню, прислали к нам для поднятия уровня школы. Мне он тоже импонировал: невысокий, худой, всклокоченные полуседые волосы, левая половина скулы стянута в узел – полчелюсти вынесло ему осколком на войне. Это он так со стороны. Но как – то раз, на праздничном вечере в клубе, он вылетел на сцену в одеянии кавказского джигита (в черкеске с козырями) и таким вихрем прокрутил лезгинку, что я потом, живя на Кавказе, не видел ничего похожего. Преподавал он историю древнего мира, и весь класс, как ни перед каким другим предметом, лихорадочно вызубривал бесчисленное количество дат, имён и событий того проклятого древнего мира. А он, опять же вихрем, влетал в класс, хватал журнал, выдёргивал к доске сразу восемь – десять учеников и давал каждому задание. Затем они, дрожащие, не имеющие возможности заглянуть в книгу, отвечали по очереди. В общем, шороху он навёл тогда порядочно. Во всяком случае, среди учеников.

Кончал я школу уже при Асафове Иване Михайловиче (Чиннов, тихий, порядочный и скромный, прошел в моей памяти, как-то мимо). А жил Асафов в том же доме, что и Воробьёв, только не на втором, а на первом этаже. Я это точно помню потому, что однажды, на зимних каникулах мы, пять десятиклассников, постучались к нему в квартиру на первом этаже и попросили разрешения самозванно (без приглашения) съездить в Вожегу на районные соревнования по баскетболу. Он не только разрешил, но тут же, не раздумывая, вытащил из кармана сто рублей (была такая большая бумажка с Лениным с боку – не малые тогда деньги) и дал нам на проезд. Приняли нас в Вожеге нормально, поселили в деревянную избу – интернат, выступили мы, тоже нормально, отстояли честь школы, заняв второе место. После соревнований мы ночевали в этой избе – интернате, которую на время каникул покинули постоянные её обитатели из окрестных деревень. Все устали и хотели спать, но Толик Быстров нашел в какой-то тумбочке гармошку и начал на ней пиликать. Феля Тюгин (всегда серьёзный и правильный, поступил, кажется, в Ленинградское военно-морское училище) встал на кровать и вывернул лампочку. Мы уже почти уснули, когда Толик Сергеев неожиданно сообщил: «А провода-то красные…». Я и сейчас вижу на белом потолке эти красные, расплавленные от короткого замыкания провода наружной проводки. Мы едва успели натянуть штаны и выскочить, как эта древняя изба вспыхнула. Представляешь: зима, огромное белое поле и посреди костёр до небес. Мы, естественно, дали ходу, на станции впрыгнули в первый товарняк, идущий на север в сторону Ерцево, и как нам казалось, «были таковы». Вообще, с транспортом (железнодорожным) в те времена у нас проблем не было. Каждые пятнадцать минут (можно было часы проверять) на север шли товарные составы порожняком, а на юг – гружённые воркутинским углём или архангельским лесом. Мы эти поезда тогда называли в честь прошедшего фестиваля молодёжи и студентов «фестивальными». «Посадку» и «высадку» осуществляли на ходу, так как товарняк, как и большинство пассажирских поездов, в Ерцево не останавливались. Летом «высадка» производилась без проблем, так как было видно, куда прыгаешь (главное было оттолкнуться в сторону противоположную движению, чтобы погасить скорость приземления), а зимой прыжок был рисковый – неизвестно, на что налетишь под снегом. На пассажирских поездах, кроме этих «неудобств», были и другие в виде проводников, «уходить» от которых приходилось по крышам вагонов, а там, главное, впопыхах не налететь на вентиляционный гриб. И хотя езда на крыше вагона с « верховым» обзором красот северной флоры, с ветерком и паровозным дымком всегда выгодно отличалась от езды на тормозной площадке товарняка, выбирать на этот раз не пришлось, и добирались мы домой на «фестивальном». То, что мы не «были таковы» после наших «выступлений» в Вожеге, выяснилось сразу после каникул: нас всех вызвали к директору. Иван Михайлович без предисловий, ознакомил нас с исполнительным листом, в котором нам предъявляли иск по убыткам на тридцать тысяч рублей, и сказал, что в школе нам делать больше нечего, так как теперь мы не ученики, а подследственные. Мы и разошлись. А потом неделю или больше я из окна по утрам наблюдал: кто из «наших» первым пойдёт в школу. Через неделю увидел Фелю Тюгина, и тоже пошёл. Говоря сегодняшним языком, директор взял вопрос на грудь и прикрыл нас, а ведь времена тогда были ещё не простые – послесталинские. И вообще, Иван Михайлович был добр, как-то по-своему, ненавязчиво. На эту тему ещё вспоминается «воздушный десант». На большой перемене мы (опять же троица – Быстров, Благодарный и Сергеев) открыли зимой окна и ссыпались со второго этажа вниз, в метровый сугроб – как раз против окна директора. Тут же, после перемены, на уроке физики, наш классный руководитель Самылов, не скрывая удовольствия, отправил нас к директору. Не помню, кто из нас догадался, но перед визитом к директору мы зашли в буфет и купили пончиков по пять копеек штука, с «повидлой». Называли мы их «тошнотиками», но набрали в тот раз с запасом. Когда зашли в кабинет, директор, разбирая бумаги на столе, нас «не увидел» – презрел. Мы, тоже молча, уселись на большой чёрный коленкоровый диван (стоял такой вдоль узкого директорского кабинета) и в течение всего академического часа давились этими пончиками. Директор молчит, и мы ни слова, пончики, молча, жуём. Прозвенел звонок, и мы, «сачканувшие» от скучной физики Самылова, промямлив «извините», вылетели в коридор. Честно, вот сейчас, больше чем, через пятьдесят лет, не могу вспомнить от него ни одного злого слова, а тем более, худого дела. И ещё доброе об этом человеке. На выпускном, раздав аттестаты, он зашёл в туалет, открыл новую пачку «Казбека» и предложил: «Курите, кто курит, теперь можно». Потом до меня дошло: для нас он такие дорогие папиросы купил, сам-то «Звёздочку» курил (были тогда такие, самые дешёвые: с мотоциклом, с коляской и красной звездой на этикетке). Был он, как и географ Вавилин Николай Алексеевич, и ботаник Смирнов Арсений Акиндинович покалечен войной, но никто из них не срывал на нас (а было за что) зла. Может быть, и потому, что у двоих из нашей троицы: у Быстрова и Сергеева – война забрала отцов.

Продолжение следует…

Фото 1. Виктор Ануфриенко, его младший брат, Виктор Благодарный, Борисов 

 Фото 2. В парке у беседки 

 Фото 3. Застолье в посёлке Ерцево у Благодарных: Виктор, Леонид Яковлевич Благодарный, Докальский, Нина Иосифовна, Света. 

 Фото 4. Старое Ерцево

Подготовил А.М.Соколов